Бизнесмен лишился семьи из-за 180 килограмм кокаина (16 фото)

Где бы дед ни появлялся, он всегда соблазнял женщин, и среди этих дам
была даже принцесса Абиссинии (историческое название Эфиопии.).
Дед рассказывал, как в момент политической смуты в Албании — вследствие
своей схожести с племянником султана — он организовал по просьбе
османских войск ложное правительство, управлял гаремом и даже участвовал
в планировании войны против Сербии и Черногории.
Целых пять дней он был королем Албании.
Дед утверждал также, что в 1925 году он баллотировался на пост
президента Рейха: набрал несколько тысяч голосов, но отказался от них
в пользу Гинденбурга (рейхспрезидент Германии с 1925 по 1934 год.).
И хотя исторических доказательств ни одной из этих историй нет,
сам дед свято верил в каждую. Ему даже удалось убедить берлинскую полицию,
что «Король Албании» — это неотъемлемый от его имени сценический псевдоним,
что и было отражено сначала в его паспорте, а затем и на надгробной плите.
Отец всегда говорил мне, что я пошел в деда. Сам он, в отличие от деда,
был человеком солидным: владел барами, стриптиз-клубами и танцплощадками.
А я учился в интернате, и моим домом стал парк развлечений «Гамбургер дом».
Наверное, поэтому я всегда мечтал о собственном парке.
Когда мне исполнилось семнадцать, я начал с лотерейного стенда, среди призов
которого частенько ночевал, когда был маленьким.
В это же время я познакомился со своей женой — ей тогда было четырнадцать.
Она тоже была из семьи аттракционистов, но, в отличие от меня,
выросла на электромобилях. Мы поженились, купили эти самые электромобили,
потом другие аттракционы, а потом и американские горки
«Катапульта» — самые быстрые на тот момент.
Наш бизнес рос, но летом 1981 года произошел несчастный случай, который
отбросил нас назад — цепь нелепых случайностей привела к катастрофе.
Мне нужно было заменить неисправную часть двигателя в «Катапульте».
Я раздал указания рабочим, которые занимались ремонтом, и уехал.
Это было перед самым закрытием парка, и в тот момент, когда они начали работать,
карусель «Скайлаб», стоявшая рядом с «Катапультой»,
пошла на дополнительный круг. Когда кран ремонтников начал движение, «Скайлаб»
еще крутилась вместе с последними посетителями.
Вдобавок ко всему был туман, плохая видимость. И вот в темноте, в тумане,
кран врезается в один из вагончиков: искры, грохот, и карусель падает
на бетонное основание. Погибли семь человек, пятнадцать получили ранения.
Даже теперь, после всех дальнейших событий, могу сказать,
что это был самый страшный момент, который я пережил в своей жизни.
После нескольких судов мне дали условный срок за халатность,
но мы потеряли все сбережения, поскольку кран не был застрахован.
Нам с женой потребовалось почти десять лет, чтобы вернуться в прежнее состояние.
Десять лет мы кочевали с передвижными парками, причем чаще всего раздельно:
жена, в основном, по Югославии, я — по Италии. Это был сложный период.
Наши дети — к тому моменту уже пятеро — подросли, и нужно было
что-то постоянно придумывать, чтобы семья не развалилась.


В 1989 году — накануне падения Берлинской стены — мы перебрались в парк культуры «Плентервальд» в Восточном Берлине.
В ГДР это был культовый парк отдыха. Его открыли в конце 1960-х рядом с советским мемориалом — Трептов-парком.
Когда стена рухнула и берлинский сенат объявил конкурс на устройство
там большого центра развлечений, мы его выиграли, и в 1991 году вступили
во владение парком. Первое, что мы сделали, — срыли весь асфальт.
Затем проложили дорожки, выкупили у парижского парка
«Замок с привидениями», «Шляпо-бан», «Мертвую петлю», «Гигантские чашки», а на входе поставили огромных динозавров.
Потом мы открыли всевозможные «Американские горки», а «Лебединый поезд»
с прудами и водопадами и детская железная дорога огибали парк.
У моих детей было все, о чем может мечтать ребенок, — огромное пространство,
полное аттракционов, сладостей и праздника.
В общей сложности мы вложили в парк около 50 миллионов евро, каждый год добавляя
новые аттракционы, и поток посетителей все время увеличивался.
Дошло до полутора миллионов в год, и этот момент мы стали испытывать
острую нехватку парковочных мест. Люди оставляли машины в лесу,
на аллеях, но правительство запретило использовать для парковки территорию
прилегающего заповедника. Пока мы пытались решить этот вопрос,
парк нес убытки, и росли долги. Банки требовали расплаты по кредитам,
город не шел на уступки, и постепенно мы стали терять посетителей.
Все закончилось тем, что берлинское правительство разорило нас: по сути, они отрезали посетителям доступ.
Осенью 2001 года «Шпрее-парк» был признан банкротом. Но, несмотря
на долг в 15 миллионов, никто из моих кредиторов не был на меня сердит —
они знали, что я не виноват в сложившейся ситуации. Все говорили
мне одно и то же: не нужно было браться за такое дело без политической поддержки.
Тем временем жена моего друга, родом из Перу, постоянно рассказывала о том,
как плохо у нее на родине обстоят дела с парками:
аттракционы старые, и если приехать туда с тем, что есть в Европе, можно сорвать куш.
Сначала я говорил: «Латинская Америка? Никогда!»
Признаться, я подумывал о Польше или России. Но в Польше нам отказали,
а в России в те времена постоянно менялись таможенные правила,
и многие владельцы парков, которые пробовали затеять бизнес в России, потеряли все свое состояние.
И вот, в одну ночь я решил: хорошо, мы переедем в Лиму и там начнем все заново.
Мне нужны деньги, чтобы платить по долгам; мы заработаем их, вернемся, а дети, если захотят,
смогут продолжить дело там — так я думал. Тогда я еще не знал,
что уже был тяжело болен и что местный климат вскоре добьет меня.
В начале 2002 года мы упаковали в контейнеры шесть из наших аттракционов
и улетели — со всеми нашими детьми, собаками, попугаями.
Часть сотрудников тоже поехала с нами. Мы не объявляли о своих планах,
и когда о нашем отъезде прознали, для прессы это означало одно: бегство.
Они убежали, писали газеты, а значит, они мошенники. Писали и о
пятидесяти миллионах, которые мы якобы прихватили с собой.
Из-за этого возникли проблемы с ввозом аттракционов на перуанской границе
— всем хотелось получить что-то от этих миллионов.


В Перу мы оказались абсолютными гринго, не знали ни языка, ни уклада. Нас обжуливали на каждом шагу.
Коррупция съедала наше время и деньги, и лишь спустя полгода мы нашли
место рядом с большим супермаркетом, стали все налаживать.
Но во влажном климате электрика быстро выходила из строя, простои стали
регулярными, и на постоянные ремонты мы тратили больше,
чем зарабатывали. Впрочем, вопреки всему наши аттракционы работали.
Для Перу это была диковина, и наш «Ковер-самолет» был главным хитом.
Многих на нем тошнило, но он был всегда переполнен.
И тут я сделал страшную ошибку — вляпался в эту историю с наркотиками.
Жена вместе с младшими детьми к тому моменту уже уехала в Германию:
им было тяжело в Лиме, и отношения наши разладились.
Мы остались вдвоем с сыном Марселем. Моим приятелем стал человек,
который помогал мне в свое время договариваться с перуанской таможней.
В прошлом он был наркодилером — такой настоящий бандит с фотографиями
«разыскивается» на стенах, — и его компания даже одолжила мне денег.
Но в качестве расплаты он предложил поучаствовать в транспортировке в Европу
золота-сырца, которое там нелегально перерабатывали.
Отправить груз в Германию они хотели вместе с моим аттракционом «Ковер-самолет»,
спрятав внутри. Да, операция была нелегальной, но в Германии,
в отличие от Перу, за это бы не наказали строго.
Согласился я легко. Во-первых, мне нужно было вернуть банкам деньги.
А во-вторых, знаете, я и сам в некотором роде мафиози — путешествуя по Италии,
не раз имел дело с такими пацанами. Не хочу говорить, что это правильно — я знал,
что иду на преступление, — но все, о чем я думал: раздать долги и вернуться к семье.
В последний момент, когда все уже было готово к отправке, мне сказали,
что вместо золота в «Ковер-самолет» спрячут кокаин.
Я пытался отказаться: за всю свою жизнь не имел дела с наркотиками.
Но мне дали понять, что если я сейчас соскочу, то потеряю сына.
И тут у меня случилось несколько сердечных приступов подряд.
Врачи посоветовали срочную операцию в Германии.
Не случись этого, наверное, я рискнул бы и принял другое решение.
Но я сказал: черт с вами — и полетел в Германию, оставив Марселя, моего сына,
в Перу при нашем парке. Я, конечно, беспокоился, но меня уверили, что в случае чего он ничем не рискует.
Внутри моего «Ковра-самолета» спрятали 180 килограммов кокаина
общей стоимостью в 14 миллионов долларов, и, согласно легенде, аттракцион
должен был отправиться морем через Голландию на ремонт.
А поскольку я на тот момент должен был оказаться в Германии, мне поручили его встретить.



Но оказалось, что в деле с самого начала участвовал агент под прикрытием.
Операция по перехвату называлась «Луна-парк».
Американцы взяли груз еще до того, как он прошел таможню, а моего
Марселя тут же арестовали как возможного соучастника.
Его начали сильно прессовать в участке, а он — видимо, насмотревшись «Рэмбо»,
— решил выгородить меня, надумал переиграть полицию.
Его заставили подписаться тут и там, и суд мгновенно вынес приговор. Марсель,
который вообще был ни при чем, в свои 23 года получил 20 лет
жуткой перуанской тюрьмы. А ведь если бы не моя болезнь и вынужденный
отъезд, в тюрьме должен был сидеть я. Так я испортил всю жизнь сыну.
Меня арестовали в Берлине, и на суд, во время которого у меня
случился еще один приступ, меня доставили прямо из реанимации.
В Германии мне грозило 15 лет, но суд принял во внимание мою болезнь,
и дали семь. Это даже смешно: за 180 килограммов кокаина я получил
самый низкий срок, который когда-либо давали в Германии за подобные преступления.
Наверное, продажи нашего имущества должно было хватить на погашение
кредитов, но пока я сидел в предварительном заключении, все оборудование растащили. Пропало все.
Через четыре года меня и вовсе выпустили за примерное поведение, но Марсель...
Газеты писали про него всякое, но вряд ли его это сейчас волнует.
Тюрьма Лимы считается одной из самых ужасных, даже по стандартам Латинской Америки.
Сейчас в ней содержится в шесть раз больше людей,
чем она способна вместить. И это постоянный шантаж, вымогательство и насилие.
За все приходится платить. Только камера, например, обходится
в 250 долларов ежемесячно. В общей сложности мы с моей бывшей женой
платим около тысячи евро в месяц — за камеру и за адвокатов,
но адвокаты постоянно надувают нас и требуют еще денег, и эти деньги уходят непонятно на что.
Не так давно мне сообщили, что сын пытался покончить жизнь
самоубийством, но, возможно, это была попытка его убить.
Правды я не знаю, потому что мне запретили въезд в Перу и я не могу с ним увидеться.
Я пытаюсь сделать все, чтобы вытащить его оттуда, и пока дела обстоят так:
Германия согласна, чтобы Марсель отбывал срок на родине, но перуанские власти готовы экстрадировать
Марселя только в том случае, если он отсидит двадцать лет. Но в Германии
максимальный срок по таким делам — пятнадцать, и перуанцев это не устраивает.
Последние несколько лет я живу в Берлине, в нашем парке. Он закрыт с 2002 года
— с тех пор как мы уехали в Перу, — и сейчас он выглядит
довольно уныло: поломанные аттракционы и заросшие павильоны.
Я живу здесь вместе со своей новой семьей — мы устроились в нескольких фургонах,
где есть все, что нужно для жизни. Моя бывшая жена, которой парк принадлежит
де-юре, не возражает, но в том, что я здесь, нет никакой ностальгии.
Пока все тянется с Марселем, так попросту дешевле.
Бывшая жена может делать с парком что хочет — продать с молотка или найти инвестора.
Но что можно было продать — уже продали, а никто из
инвесторов не готов выложить 20 миллионов евро одних только долгов, которые числятся за парком.
Что-то жена все же делает: по выходным работает железная дорога, по особым
заявкам устраиваются экскурсии среди руин — многим нравится вся эта история.
Но я в этом не участвую и точно могу сказать одно: в прежнем виде парка уже не будет никогда.
У меня всегда было или всё, или ничего, но из-за здоровья мое будущее туманно,
и я могу мечтать только в масштабах ближайшего дня».